В 2020 году политическая система России перенесла несколько серьезных испытаний: от попытки провести «обнуление» президентских сроков каким-то благовидным путем через тернии коронавирусных ограничений до реформы избирательного законодательства и попытки свержения авторитарного режима в соседней, во многом похожей на нашу страну Белоруссии. О том, как управленческий класс переносит эти испытания и что это сулит российскому избирателю в перспективе, Znak.com поговорил с политологом Екатериной Шульман.
— Екатерина Михайловна, вы в одном из интервью говорили, что Белоруссия сегодня — это Россия в 2024 году. Пресс-секретарь президента Дмитрий Песков на это заметил, что у России свой особый путь и будет свой сценарий развития. На ваш взгляд, российская администрация действительно не считает такое вероятным или в этом есть некоторое лукавство?
— Даже если считают, то, разумеется, не признают. Когда я говорила, что Белоруссия-2020 — это Россия-2024, я имела в виду не предсказание, а пример. Белорусский пример нам показывает, что происходит, когда авторитарный правитель, пользовавшийся популярностью, но растерявший ее, продолжает навязывать себя обществу. Когда он баллотируется в очередной раз на выборах, которые уже столько раз выигрывал, пользуясь определенной общественной поддержкой. Может быть, не такой, какую он демонстрировал, но достаточной, чтобы общество верило, что при честном подсчете результат был бы приблизительно такой, как официально публикуется. Это вопрос общественного согласия, которое и есть основание легитимности. Когда большинство считает: «Ну, может у него и не 80%, но явно больше половины». Мы сейчас в такой ситуации.
Беларусь показывает, что происходит, когда это общественное согласие иссякает. При этом сам герой этого не понимает, как бывшей красавице всегда кажется, что она по-прежнему молода и обворожительна. И он в шестой раз делает то же самое, что до этого пять раз у него успешно получалось. Машина фальсификаций продолжает работать на него, он в состоянии продемонстрировать необходимый результат. Но он уже не в состоянии продать его гражданам.
Но, соглашусь с пресс-секретарем президента: уникальность России в том, что за спиной у нее нет второй такой России, к которой можно обратиться за поддержкой в рамках авторитарного интернационала. В нашем случае обращаться будет не к кому. Нам придется самим решать те политические противоречия, которые, возможно, в этот момент возникнут.
Яромир Романов / Znak.com
— А какие есть варианты?
— Надо сказать, что Борис Ельцин решил эту проблему в 1999 году иначе. Он не стал навязывать себя избирателям, которые его явно разлюбили. Он сумел воспользоваться ресурсом власти, которым еще располагал, чтобы представить обществу преемника, сделать его сначала известным, а затем популярным и провести его через выборы. Это один из вариантов.
Есть вариант, которым воспользовался первый президент Казахстана. Он тоже представил преемника. Ушел не на пенсию, как Ельцин, но на должность руководителя коллективного органа с сохранением за собой определенных инструментов контроля кадровой и административной политики своего преемника. Контроль этот не абсолютен: если вы читали закон о Совете безопасности Казахстана, то знаете, что это скорее консультативный, чем административный орган. Его власть основана скорее на авторитете, чем на юридической возможности заблокировать то или иное назначение или решение.
Но можно и сделать вид, что ничего не произошло. Этим вариантом воспользовался Александр Лукашенко, за что теперь и расплачивается.
Это лишь один из сценариев. Абсолютно не обязательно, что мы в 2024 году окажемся именно в этом положении. Во-первых, это может произойти раньше 2024 года, во-вторых, коллективный разум нашей политической системы может придумать что-то другое.
— Российская поддержка Лукашенко — это сигнал для мира или для граждан России, что если начнутся волнения, то наши власти будут действовать так же?
— Я бы не анализировала реальность в терминах сигналов, которые кому-то кто-то бесконечно посылает. Политические акторы озабочены своим выживанием, а не посылкой сигналов. Разумеется, российская власть не хотела бы видеть, как в соседней республике революционные массы свергают правителя.
То, что вы называете российской поддержкой Лукашенко, носит пока условный характер и сводится к поддержке информационной. Это немало в условиях информационных автократий, где практически 80% дела — это картинка. И, очевидно, это связано с какими-то условиями, которые Россия будет ставить соседней стране.
Как это будет выглядеть, мы увидим в будущем, когда договоренности начнут реализовываться — или не реализовываться. Здесь наступает ловушка, которая известна всей мировой дипломатии. Если ваш контрагент настолько слаб, что соглашается на все ваши условия, его согласие ничего не стоит: он не будет в состоянии выполнить эти договоренности. А если он достаточно силен, то он не будет их выполнять и обманет вас, воспользовавшись вами для своего собственного политического выживания. Это не новая ситуация, это одна из самых банальных коллизий в любых переговорах. Поэтому посмотрим, кто кого в этой замечательной парочке переиграет.
«Вся опасность на митингах у нас исходит от правоохранительных органов»
— Наши политические администраторы говорят, что несогласные после выборов есть всегда, но единственный барометр народной поддержки — это результаты выборов, а не массовые уличные акции. Как система может опираться на них, если она сама работает над их фальсификацией?
— Мало показать результаты по телевизору, надо заставить избирателей поверить в то, что они действительно проголосовали таким образом. Это достигается при некотором наборе условий. Во-первых, должно быть определенное доверие к избирательной системе, во-вторых, должно быть некое общее мнение о том, каково это общее мнение. Таким образом эта легитимность сама себя воспроизводит. Если даже человек думает: «Я-то не поддерживаю, но все вокруг поддерживают», — это тоже легитимность.
Но конец наступает и тому, и другому. Вы можете подорвать доверие к избирательной системе, бесконечно меняя избирательное законодательство и не скрывая то, как вы пользуетесь этими широкими рамками, чтобы фальсифицировать выборные результаты. И вы можете вступить в диссонанс с общим настроением, когда люди понимают, что не только они не голосовали за этого кандидата — за него вообще никто не голосовал. Это ощущение губительно для электоральной легитимности. А наши современные автократии все же желают пользоваться электоральной легитимностью, потому что без нее править затруднительно.
Яромир Романов / Znak.com
— Совет Европы недавно заявил, что Россия принимает недостаточно мер для либерализации законодательства о митингах, и просил принять меры и проинформировать до лета 2021 года. Россия нередко выполняет требования совета, но способны ли политические администраторы пойти на такую либерализацию в нынешних условиях?
— Я не верю в возможность изменения законодательства сейчас, потому что степень страха перед собственными гражданами так высока, что пойти на уступки считается первым шагом в пропасть. Да, Россия не выполняет требования Совета Европы. При этом продолжает исправно платить по решениям ЕСПЧ бесконечные компенсации людям, которые были задержаны, избиты и арестованы за участие в мирном массовом протесте. Мы предпочитаем отдавать деньгами, но не менять законодательство.
Но законодательство надо менять. Все проекты написаны, все эксперты известны, понятно, как переписать КоАП и Уголовный кодекс, закон об экстремизме, региональное законодательство, чтобы убрать согласование публичных мероприятий и сделать порядок заявительным. И все, наступает мирная жизнь.
Как показывают бесчисленные примеры в России, никакого более мирного высоконравственного протестующего, чем белорусский и российский, нет и быть не может.
У нас люди выходят, выполняя то, что они считают своим нравственным долгом, и при этом подвергая себя риску. Поэтому они выходят как нравственно лучшие.
А нравственно лучшие люди, выходя, не топчут траву, не бьют машин, не мусорят и не безобразничают.
Вся опасность на митингах у нас исходит от правоохранительных органов, с ними у нас связаны любые эпизоды насилия и столкновения. Если бы их вообще не было, то наши массовые мероприятия были бы исключительно народными гуляниями с шариками. Никакой драки и лутинга наши протестующие не хотят, такая сложилась у нас система ценностей. И этих людей не пускать по улицам ходить стыдно и беспочвенно.
— При этом мы видим, что если протестующие не сдаются достаточно долго, митинги работают — это и недавний пример Куштау, и более ранние примеры Екатеринбурга и Шиеса. От чего зависит, готова ли будет власть пойти на уступки?
— Не так важно, какова ваша цель, как то, каковы ваши методы. Есть набор признаков, который позволяет отличить протест, имеющий шансы на успех, от не имеющего. Протест должен быть повторяющимся. Вы должны выходить раз за разом, демонстрировать свою настойчивость, при этом если не повышать (что лучше), то хотя бы не снижать свою численность.
Инструменты протеста должны быть разнообразны и диверсифицироваться в зависимости от того, как протест продвигается. Нельзя только ходить: нужно писать петиции, ангажировать в свою поддержку известных людей и, если вам повезет, — представителей власти, которые выскажутся с симпатией о ваших целях.
В числе инструментов должны быть инструменты правовые: редкая протестная акция может пройти мимо обращения в суд или в прокуратуру, если вы протестуете против какого-то совершившего безобразия, либо местной администрации, если у вас градозащитный протест.
Также должны использоваться инструменты публичности. Есть то, что моя коллега-антрополог Александра Архипова называет «Митинг 1» и «Митинг 2». «Митинг 1» — это то, что происходит в офлайне, «Митинг 2» — это картинка. «Митинг 2» невозможен без первого, но он не менее важен. У вас должна быть информационная политика, о вас должны писать, вы должны иметь каких-то спикеров, которые будут в вашу пользу высказываться. И, конечно, здорово, если у вас есть что показать, что дает красивую картинку. Если у вас есть привлекательные участники — выдвиньте их вперед. Если у вас участвуют старики, женщины и дети, то тоже продемонстрируйте это, потому что это признак мирности вашего протеста.
Яромир Романов / Znak.com
— Достаточно ли этого?
— Если у вас есть достаточно упорства, если у вас есть организованное ядро участников, которые готовы поддерживать этот протест, не рассчитывая на стихийный порыв граждан, если вы можете долго продержаться, умеете судиться и найдете себе сочувствующих, имеющих влияние на умы [протест может сработать].
В Шиесе были соблюдены эти условия. В Башкирии протест был коротким и при этом успешным, но там противоположная сторона сделала ужасную ошибку: они сразу решили всех побить, и тогда, мол, все быстро закончится. Это была роковая неудача. Мы еще не знаем, как дорого она обойдется главе республики, но я думаю, что он об этом пожалел. Власти нельзя давать картинку, в которой ОМОН бьет безоружного человека. Вам кажется, что вы всех запугаете и все разойдутся, а на самом деле это делает более дорогим политическое решение проблемы.
Опять же, хорошо быть автократом в маленькой стране: есть большой автократ, можно сбегать к нему, он поможет (хотя не даром). Не думаю, что кто-то желает для себя такого политического положения, в котором обнаружил себя Александр Григорьевич Лукашенко. Его положение несчастное: либо он должен отдать часть своего суверенитета и полномочий, либо оказывается один на один с протестующими, которые его ненавидят. Он должен непрерывно подкармливать своих силовиков, чтобы они ему не откусили голову. В общем, радости мало.
— Чем Хабаровск в ряду протестов отличается от Башкирии, где митингующие быстро добились своих целей?
— Давайте для начала выразим уважение людям, которые продолжают выходить в течение многих и многих дней перед лицом хоть и точечного, но все же административного репрессивного давления. Дела там заводятся, штрафы выписываются, людей административному аресту подвергают. Там нет массовых разгонов, но сказать, что участие для граждан «бесплатно», мы не можем. Но люди продолжают выходить, поэтому заслуживают уважения.
Каких элементов мы не видим в Хабаровске? Мы не видим роста численности, хотя мы видим упорство и повторяемость акций. Мы не видим диверсификации инструментов. Но в их случае это затруднительно. Можно ли обратиться в суд с заявлением, что уголовное дело против губернатора возбуждено неправильно? Они постоянно натыкаются на ответ «следствие разберется», и на него трудно что-то возразить.
Мы не видим расширения круга сочувствующих спикеров. И это при том, что по опросам хабаровский протест максимально пользуется поддержкой российских респондентов, по сравнению с башкирскими и белорусскими протестами. Можно было бы этими информационными инструментами как-то иначе пользоваться.
«Система состоит не из лидера и его двенадцати друзей Оушена, а из сотен тысяч, миллионов чиновников»
— Со стороны политиков иногда звучит тезис, что Владимир Путин — это и есть Россия и без него России не будет. Другие считают, что смена президента не приведет к изменению самой системы, потому что институты в стране не работают, и будет то же самое, только с другим аватаром авторитарного правителя. Что говорит об этом режимная статистика?
— Режимная статистика — вещь полезная, поскольку она дает нам некоторую общую картину, но надо помнить, что это картина усредненная. Если у вас единицей измерения является целый политический режим, то цена статистической погрешности становится очень большой.
Итак, статистика говорит нам, что персоналистские автократии живут меньше партийных и дольше военных, реже и тех, и других передают власть добровольно и реже сменяются демократиями, а не новыми автократиями. Наиболее типичный латиноамериканский и северо-африканский сценарий: персоналистская автократия через переворот сменяется военной хунтой, а военная хунта через 5-7 лет передает власть тому, кто выиграл на выборах. За этим следует демократизация.
Персоналистские автократы предпочитают умирать на должности. Их сменщики, даже если это преемники, выдвинутые той же системой, почти всегда проводят какие-то либеральные реформы. Сейчас в Узбекистане происходит очень хорошая, чрезвычайно прогрессивная реформа уголовного законодательства. Никакой причины для этого нет, кроме той, что один президент умер, а его преемник пользуется некоторым пространством для маневра. Похожие вещи, пусть не настолько радикальные, происходят в Казахстане. Системы называются персоналистскими, потому что они завязаны на человека. Когда этого человека не становится по какой-то причине, система претерпевает некоторые изменения.
При этом не надо забывать, что система состоит не из лидера и его двенадцати друзей Оушена, а из сотен тысяч, миллионов чиновников: гражданских, правоохранительных, медийных, экономических, работающих в госкорпорациях и госбанках. Они и есть система. Они не разбегутся, не бросят свои посты.
— Но будет ли при этом система работать?
— Мы должны признать за нашей расширенной бюрократией некоторую базовую эффективность, которую она проявила в том числе во время пандемии. Управленческого коллапса у нас не случилось, и в ближайшей перспективе его не видать. Система достаточно функциональна, и нет никаких причин полагать, что это потому, что сидит один человек и посылает ментальные сигналы, а без него они бы все разбежались по домам или стали бы убивать друг друга. Может быть, тяжелее понимать, что наша система достаточно здорова и те ее проявления, что мешают нам жить, препятствуют экономическому росту и стесняют общество в его развитии, не исторически неизбежны и объективно обусловлены, а достаточно случайны. Их можно убрать, и ничего не рухнет.
Ничего не рухнет, если переписать наше законодательство о митингах, ничего не рухнет, если вернуть избирательному законодательству человеческий вид. Ничего не рухнет, если допускать к выборам, особенно региональным, более широкий круг кандидатов, который хочет быть допущенным.
Если сделать ФСИН гражданским ведомством, то у нас не наступит выдающегося роста преступности. Контролировать информационное пространство до такой степени нет никакой необходимости. От появления альтернативных каналов Россия не развалится на части.
Все это абсолютно достижимые, понятные цели. Эти программы есть, они лежат и ждут своего часа. При этом они написаны не оппозиционерами, а экспертами и нашими же собственными госслужащими, чиновниками второго уровня, заместителями начальников, которые заинтересованы в любой реформе, потому что, во-первых, это способствует их собственному карьерному росту, во-вторых, соответствует их представлениям о прекрасном и должном, которые значительно отличаются от представлений той довольно узкой демографической и социальной группы, которая обитает у нас на верхнем этаже системы.
— Стала ли наша политическая система устойчивее благодаря недавнему конституционному голосованию?
— Само по себе голосование оказалось политически довольно дорогостоящим. Вместо того, чтобы стать источником дополнительной легитимности, оно съело часть этой легитимности, потому что тот результат, который был продемонстрирован, не вызвал полного общественного доверия. У нас еще не такая ситуация как в Белоруссии: если математическими методами отсеять фальсификации и приписки, больше половины голосов, поданных на конституционном голосовании, все равно «за».
Но для того, чтобы этот результат был достигнут, а потом продан общественному мнению, понадобились большие политические усилия и трата ресурса. Мы это увидели в том числе по тому, что по итогам голосования не произошло роста уровня доверия президенту. Тенденция снижения, которая с нами с 2018 года, никуда не делась. Если бы голосование действительно стало «триумфом доверия президенту», мы бы увидели это по изменению уровня общественного мнения. Но этого не произошло.
— Нас теперь ожидает новый закон о Госсовете как продолжение того голосования. Будет ли он чисто техническим с учетом того, что основная цель — возможность сохранения действующей системы — уже достигнута поправкой Терешковой об обнулении сроков?
— Я думаю, что никакой сценарий не отвергнут и никакой не принят. Сохранение неопределенности до последнего момента — свойство нашей политической системы. Задача, как я ее понимаю, состоит в том, чтобы иметь на руках любые опции. Поправка Терешковой говорит лишь о том, что у президента есть возможность баллотироваться на следующий срок. Из этого не следует, что он воспользуется этим правом. Но и не следует, что не воспользуется.
Проблема в том, что если до 2024 году так называемый «казахстанский» сценарий все же решат воплощать в жизнь, то закон о Госсовете снова будет изменен, как это случилось с законом о Совете безопасности в Казахстане. Перед тем, как осуществлять транзит, закон меняется в нужную сторону. Следить за этим нужно, но надо понимать, что никакой вариант не окончательный.
— Считается, что нынешние выборы должны показать, жизнеспособна ли еще «Единая Россия» и не нужен ли ей ребрендинг. Если ЕР на выборах провалится — есть ли в нем или в смене руководителя партии вообще практический смысл?
— Я не очень верю в возможность самопроизвольных радикальных изменений на нынешнем этапе развития нашей политической модели. Думаю, что она не способна вывернуться наизнанку и каким-то образом отреформировать самое себя. «Единая Россия» планомерно снижает уровень своего представительства в региональных Законодательных собраниях областей и городов и вынуждает кандидатов в губернаторы регистрироваться самовыдвиженцами, но базовую свою функцию сохранения лояльного большинства пока выполняет. Риски достаточно высоки, но и избирательное законодательство поменялось, появились новые инструменты для достижения нужного результата.
Если и с трехдневным голосованием не получится, нарисовать это будет сложно.
Скорее, мы увидим в нескольких регионах повторение ситуации на выборах в Мосгордуму 2019 года, когда большинство сохранилось, но пришли новые депутаты и лицо и медийное присутствие парламента стало иным.
Для радикального реформирования сил у системы нет: она нацелена на самосохранение и пытается зацементировать все, что движется, зафиксировать существующее положение вещей на неопределенный срок. В этом состоянии пытаться совершать сальто-мортале и свою худо-бедно функционирующую «партийную ногу» перекраивать — это маловероятно. Предпосылок для этого не видно. Зато видно, как избирательные репрессии применяются к системным партиям, как не регистрируют кандидатов от КПРФ. Как их тоже начинают бояться, потому что они иногда, надо же, нахально выигрывают выборы. Это есть, а признаков реформирования — нет.
— Если репрессии усиливаются, может быть, у нас станет меньше парламентских партий?
— Может быть, их станет, наоборот, больше. Спрос на альтернативное политическое предложение есть, а предложения чрезвычайно мало. Поэтому голодный избиратель кидается на самые неподходящие объекты. У КПРФ в этом смысле хорошие электоральные перспективы, потому что идеи левого типа симпатичны молодому поколению, и можно себе представить, как при другом руководстве, которое перестанет махать советскими мощами и рассуждать про Сталина, наводя тоску на городского избирателя, а сделает партию более социал-демократической, у партии будут очень хорошие электоральные шансы.
Именно поэтому федеральный политический менеджмент так держится за действующее руководство парламентских партий. Пока там лидеры физически живы и минимально функциональны, все будет оставаться так, как есть. КПРФ и ЛДПР («Справедливая Россия» в меньшей степени) испытывают сильное давление снизу, от своих собственных активистов, которые хотят избираться, понимают, что у них есть шансы, и которые совершенно не заинтересованы в соблюдении договоренностей, которые существуют у партруководства с администрацией президента. Им все равно, что определен узкий электоральный коридор, в котором эти партии обязаны находиться: им-то хочется мандатов, и они видят, что могут их получить. Так что обе партии скоро придут к своему трансферу власти по объективной необходимости. В случае с КПРФ там весьма есть что делить, там большое наследство. Поэтому будет интересно.
— Что делать рядовому избирателю, который хочет перемен, в ситуации, когда протесты маргинализованы и несут большие персональные риски, а выборы фальсифицируемы?
— Рядовой избиратель довольно хорошо знает, что ему делать. Тем более что протест не маргинализован. Да, он рискован, он дорого стоит, но это не маргинализация. Радует, что в этом году меньше разговоров о том, что нужно бойкотировать выборы, потому что они нечестные. При том, что эти выборы гораздо менее честные, чем в прошлой электоральной каденции. Когда у людей есть желание голосовать, их мало что останавливает. Дискуссия идет, скорее, о том, голосовать ли за симпатичного кандидата, даже если он не пройдет, или голосовать за несимпатичного, но зато он пройдет; кто прав — [Максим] Кац или [Леонид] Волков, вот такая увлекательная дискуссия. Высокой явки мы не ожидаем ни на какой из кампаний 13 сентября, но мы видим интерес кандидатов: люди хотят баллотироваться. Избиратель знает, как пользоваться электоральным инструментом.
К 2020 году российский гражданин уже выучил, как пользоваться инструментами легалистского протеста: когда какие петиции писать, как защищать свой дом, если его хотят снести, как защищать парк, если его хотят вырубить, чем полезно иметь своего муниципального депутата, который вам в этой борьбе поможет, зачем и когда нужно подписывать всякие коллективные письма и как это помогает время от времени, что неправильно арестованного можно выцарапать, организовав кампанию общественной поддержки. Так что в 2020 году выходить к гражданам России и рассказывать, как им гражданскую активность проявлять, уже несколько избыточно.
Источник: